Кровь, стекающая по виску. Рука, пытающаяся зажать рану. Глаза, наполненные ужасом. Два человека: отец и сын. Картина, первоначально запрещенная к экспозиции. «Иван Грозный и сын его Иван». Третьяковская галерея.

Перед картиной стоит маленький мальчик лет пяти. Его привел сюда тридцатилетний мужчина. Отец и сын на холсте. Отец и сын перед холстом. Что чувствовал ребенок, наблюдая сцену убийства? Восхищение искусностью Репина? Удивление, что ТАКОЕ может случаться в жизни? Страх?

Мой клиент не помнил своих чувств. Он вообще не мог вспомнить посещение музея. Но отец неоднократно рассказывал, что привозил его в детстве в Москву и водил к этой картине. Рассказывал с гордостью, так как «приобщал ребенка к мировой культуре». Эта сцена из детства клиента, (в этом тексте мы назовем его Николаем), всплывшая в психотерапии на одной из первых сессии, повела нас к пониманию причин его внутреннего конфликта. Но не будем торопиться.

Николая привел в психотерапию страх, что он способен нанести увечья своему трехлетнему сыну, когда злится на него. Гнев появлялся внезапно и настолько захлестывал Николая, что мужчина не мог удержать себя от жестокого обращения с ребенком. Несмотря на то, что был идейным противником телесных наказаний. Несмотря на то, что испытывал жалость и вину. И искренне раскаивался каждый раз. «Все происходит так быстро, что не помогают советы из серии «считать до десяти». Когда Андрей кричит, упрямится или пытается ударить маму, я прихожу в бешенство, мне хочется его прибить. Моего самообладания иногда хватает на то, чтобы сдержать удар. Но я хватаю его и трясу. Или все же бью по попе. Но я боюсь самого себя в этом состоянии».

Николай прекрасно знал, что дети в трехлетнем возрасте проходят кризис развития.  Он активно интересовался вопросами воспитания и был хорошо образован в области возрастной психологии. «Я понимаю, что Андрей должен упрямиться, что это нормально. И знаю, что я мог бы получать удовольствие от того, что у меня растет сын, а не «тряпка». Когда я просто думаю о сыне, не находясь в ситуации конфликта, я испытываю гордость, что он такой настойчивый, активный, бойкий. Но стоит мне столкнуться с его противодействием, я срываюсь. Куда исчезают все мои знания о воспитании?! Куда исчезает все мои благие намерения?!»

Мы приглашаем вас в мир родительского гнева. Повреждающего, травматичного для ребенка, бессмысленного и беспощадного. После которого становится больно, горько и страшно.

Иногда родитель покрывает гневом чувства стыда и вины. Когда в магазине, на вокзале, в музее ребенок капризничает или шалит, привлекая внимание окружающих, мама/папа испытывает неловкость, (стыд или вину, а чаще — обе эти эмоции вместе). При этом родитель, как правило, злится. Злость позволяет снизить неловкость. Механизм очень простой: ощущение «я — плохой родитель» сменяется позицией «я — воспитывающий родитель при плохом ребенке». То есть ощущение «плохости» переносится на ребенка. Гнев выполняет функцию защиты самооценки. Соответственно, тот родитель, чья самоценность зависит от мнения окружающих в бОльшей степени, испытывает и бОльший гнев, так как нуждается в нем. Легче переживать свою гневливость, чем свою «плохость». (Под этим необычным словом «плохость» мы подразумеваем ощущение «я — плохой»).

Но бывает гнев другой, менее понятный. Именно с таким пришел Николай. Злость, когда нет адекватной причины, злость несоразмерная проступку, явно избыточная злость. Как раз в этом случае, чтобы понять свои чувства, особенно важно исследовать свое прошлое. И в процессе терапии Николай вспомнил сцену в музее. Безумные глаза Ивана Грозного, кровь, смерть. В процессе анализа этой истории для Николая стало очевидным, что отец хотел напугать его этой картиной. А «приобщение ребенка к искусству» было рациональным объяснением или рационализацией, как принято говорить в аналитической психотерапии. Рационализацией называют процесс, когда для поведения находят какое-либо разумное оправдание, заменяющее собой истинную, но неприемлемую для человека, (исходя из его представлений «хорошо – плохо»), причину. Отец не мог признаться себе в том, что испытывает удовольствие, пугая маленького Колю. Признаться в том, что ему приятно чувствовать свою силу и власть.

Его отец не был чудовищем. Многие поколения родителей использовали действенную силу страха. Это в настоящее время является частью воспитательной культуры. Чтобы ребенок не вставал с постели и перестал баловаться поздно вечером, «приглашаются» в помощь различные «бабайки», обитающие в темноте. А чтобы прекратил капризничать на улице, можно пригрозить отдать его «вон тому дяде» или «вот той продавщице».

Отец Николая хотел поддерживать свое превосходство в отношениях с сыном и для этого его пугал. Ему была нужна такая же власть, какая была у его собственного отца. Ему нужен был тот страх, который он сам испытывал, будучи ребенком. Ведь со своими детьми мы повторяем то, что было в нашем детстве. Мы вбираем в себя наших родителей с их чувствами, их взглядами и их поступками. Впитываем как губка. Идентифицируясь с ними и интроецируя (проглатывая) их отдельные качества. Можно сказать, что внутри нас живут наши родители, и мы очень часто ведем себя так, как вели бы себя они в конкретной ситуации.

Ребенок вбирает в себя не только те черты родителей, которыми восхищается. Негативные, пугающие их стороны, так же усваиваются и присваиваются им. В психоанализе этот процесс называют «идентификацией с агрессором», описывая механизм поглощения агрессивных качеств любой угрожающей фигуры, (не только родителей). Если попробовать выразить через слова то, что происходит бессознательно в ребенке, то мы получим, примерно, следующий внутренний монолог: «Мне страшно рядом с этим человеком, его поступки и чувства пугают меня. Если я стану таким как он, я не буду бояться, ведь тогда то, что пугает, станет частью меня. И я буду пугать других, а сам буду в безопасности».

Этот процесс не осознается. Это так называемая психологическая защита, то есть механизм, защищающий ребенка от тревоги. Агрессивные стороны родителя присваиваются  и перестают быть настолько угрожающими. Теперь они живут внутри ребенка. То есть внутри Николая продолжал жить его отец. И с теми качествами, которые Николай в нем любил, и с теми, которых он в нем боялся.

Мы подходим к главному секрету родительского гнева. Николай не мог понять, почему он «впадает в бешенство» без какой-либо объективной причины. Повод обычно совершенно не соответствовал интенсивности аффекта. «Когда я мысленно возвращаюсь в ситуацию конфликта с сыном, то не понимаю, что такого ужасного он сделал и почему я так бурно среагировал? Ну, упрямился, ну, кричал… Ну и что? Почему для меня так невыносимо это его поведение?» Теперь мы готовы ответить на этот вопрос. Потому что оно было невыносимо для его отца. Николай испытывал гнев в тех ситуациях, когда злился его отец, и готов был ударить сына за те проступки, за которые удары получал он сам. То есть причиной его эмоций была не внешняя ситуация, а внутренняя память и ситуации прошлого. Когда поведение сына напоминало ему его собственное поведение в моменты отцовского гнева, он испытывал свой разрушительный аффект. Можно сказать, что в нем просыпался гнев его отца. Только, если в прошлом злость была направлена на Николая, то теперь Николай бессознательно направлял ее на своего сына.

Чрезмерная интенсивность этих эмоций связана с еще одним механизмом, который мы опишем подробнее. Когда мы любим своего ребенка, мы можем поставить себя на его место, мы эмпатируем ему. Мы вспоминаем собственное детство, собственные чувства и желания, испытанные в прошлом. Можно сказать, что с собственным сыном/дочерью, мы проживаем детство заново. Когда малыш шалит, родитель может разозлиться на него, если это баловство мешает. Но наша способность понимать ребенка через свое прошлое, через себя, через свои воспоминания о себе маленьком, смягчают наш гнев, снижают его интенсивность.  Поэтому мы имеем дело уже не с гневом, а с раздражением.

Но не все воспоминания о детстве мы сохраняем. Многое стирается из памяти. Вытесняется. Вытеснение – еще один психоаналитический термин, означающий удаление в бессознательное то, что трудно или невозможно сознательно переносить. Когда отец кричал на Колю, бил его, естественными ответными чувствами должны были быть боль и гнев. Но большинство взрослых не готовы принять «негативные чувства» своего ребенка. Родители Николая не были исключением. А значит, боль и гнев мальчик не мог выразить, следовательно, подавлял – вытеснял в бессознательное. Часть прошлого оказывалось вытесненным и не могло служить основой для эмпатии. И уже в ситуациях, когда сын Николая капризничал, как когда-то делал он сам, наш клиент ощущал злость своего отца, но не имел доступа к своим детским чувствам. И гнев его уже не мог смягчаться.

Бессмысленный и беспощадный гнев. Бессмысленный, так как очень мало связан с реальным поведением ребенка. И беспощадный, так как нет эмпатии в этот момент, нет возможности поставить себя на место сына.

Страшно то, что этот гнев передается от родителя к ребенку. Наследуется. И сын Николая обязательно возьмет его, присвоит, чтобы гневаться уже на собственного малыша. Поэтому Николай в терапии, поэтому он исследует свое детство. Что бы проработать те ситуации, в которых он поглощал гнев своего отца. Что б ни стать тем Иваном Грозным, который, затопленный гневом, бил  посохом в висок. А потом пытался исправить непоправимое, зажимая утекающую из сына жизнь.

Истории, используемые в текстах, являются вымышленными. Они придуманы авторами для иллюстрации описываемых психологических взглядов на то, как развиваются отношения. Создавались эти истории на основе опыта работы с реальными людьми, но не являются прямым описанием клинических случаев. Герои сюжетов – собирательные образы. Гораздо реже мы используем подлинные истории. Тогда предварительно получаем разрешение клиента. Но в этом случае изменены все данные, которые позволили бы идентифицировать реального человека.

Игорь Гожий, психотерапевт, трансактный аналитик. Алексей Сивов, психолог, трансактный аналитик.